Спортивная терминология в данном случае уместна, ведь герой спектакля сорокалетний Ким Жарков – бывший спортсмен. Правда, серьезных успехов в легкой атлетике не добился, а теперь довольствуется работой детского тренера на стадионе. Он бежит по кругу беговой дорожки, разомкнуть ее возможно только в недра собственной квартиры, где давно ничего не менялось и не обновлялось. И вдруг…
У отца-одиночки единственное любимое существо в жизни, за которое он готов перегрызть глотку кому угодно, – 15 лет, зовут по-заграничному Альбертом. И вот кровиночку хотят отнять, забрать, увезти. В Лондоне дитя могло бы пройти необходимую для будущей карьеры языковую практику.
Зрителю, в числе прочих вопросов морально-этического порядка, предстоит разобраться, что возьмет верх, эгоизм собственника или решимость пожертвовать привычным укладом ради близкого человека. У любви могут быть десятки вариаций: я тебя никому не отдам, я не смогу жить без тебя – или я научусь жить без тебя, лишь бы ты вырвался за круг беговой дорожки. Но только во втором случае возможен старт новой жизни, ростки обновленного мировоззрения. Темы отцов и детей, принятия и прощения, прошлого и будущего переплелись в этой истории от классика советской драматургии, которого приглашенный режиссер Алексей Логачев интерпретирует в духе Чехова.
У Чехова ружье, висящее на стене, должно выстрелить, как и спрятанный в укромном месте револьвер, о котором никто бы так и не узнал, не случись точки бифуркации. В «Дяде Ване» автор прямым текстом прописывает стихийный бунт Войницкого, в доме которого тоже покушаются на самое дорогое, причем, те, кому он верил и ради кого работал: «Елена Андреевна (стараясь отнять у него револьвер). Отдайте! Отдайте, вам говорят!
Войницкий. Пустите, Hélène! Пустите меня! (Освободившись, вбегает и ищет глазами Серебрякова.) Где он? А, вот он! (Стреляет в него)».
У Розова даже упоминания ни о чем подобном нет, но пьеса дает основания укрупнять действие, отталкиваясь от взрывного характера персонажа, от реплик его взвинченного сознания, от таких ремарок, как «весь натянулся как пружина» или «врывается в центральную комнату». Самый напряженный эпизод спектакля Илья Паньков играет наотмашь, на оголенном нерве, во всю мощь своего актерского дара. Стартовый пистолет давно превратился в сувенир, но еще секунда – и Ким пальнет в человека, как неуправляемый в момент душевного потрясения Войницкий. Но рядом находятся те, кто не позволит случиться трагедии.
– Прекратить! – одним слово, одним жестом с поднятыми руками гасит пламя верный друг семьи Егорьев-Артур Симонян.
– Всю жизнь физкультурой занимаешься, а здоровом теле нездоровый дух, – констатирует отец-Александр Варавин, стареющий писатель, у которого тоже рушатся привычные устои.
– Самое паршивое, Ким, когда начинаешь распускать свои страсти. Они владеют тобой, теряешь рулевое управление и, знаешь, до первого фонарного столба. Потом — всмятку, – добавляет залетный гость Лёва-Андрей Вольф.
На что Ким уже спокойно, стертым, бесцветным голосом дает Лёве такой ответ, от которого любого нормального человека всю жизнь будет мучить совесть. Или не будет, если разберешь ситуацию на атомы и поймешь, что не обязан всю жизнь быть привязанным к одному человеку, к одному дому, к одной идее.
А Жарков-старший, простившись с былыми почестями, здраво рассуждает в духе Тригорина: « Я не Тургенев, не Лев Толстой, не Антон Павлович». В жизни назревают ситуации, когда честность прежде всего перед самим собой оказывается важнее, чем мера таланта.